Строка из стихотворения Петра Вяземского «Первый снег» отразила судьбу художника Фёдора Васильева. Со дня рождения «юноши-мастера», прожившего на этой земле всего 23 года, прошло 175 лет.
Вырос и сложился
Хохотун-здоровяк, он вихрем ворвался в творческую тусовку Санкт-Петербурга конца 60-х годов XIX столетия. «Звонкий голос и чарующее остроумие с тонкой до дерзости насмешкой – он завоёвывал всех своим весёлым интересом к жизни; к этому счастливцу всех тянуло, а он зорко схватывал все явления кругом», – вспоминает Илья Репин. И мало кто знал, что разбитной Федька с детства вынужден кормить семью – мать, двух братьев и сестру, поскольку отец, мелкий чиновник, был выпивохой и неудачливым картёжником.
В 13 лет мальчик решил стать художником. Начал посещать вечерние классы рисовальной школы, потом нашёл работу в реставрационных мастерских. «Лёгким мячиком скакал он между Шишкиным и Крамским, и оба его учителя восхищались», – отмечает Репин.
Признание публики пришло в 21 год, вместе с картиной «Оттепель». Она произвела фурор. Зрителей шокировал откровенно мрачный пейзаж: набухшие тучи, слякотный снег, расползшийся просёлок, убогая изба и две фигурки – взрослый и ребёнок, радостно указывающий на птичью стайку.
Скандальное полотно немедленно приобрёл Павел Третьяков для своей коллекции, а цесаревич Александр (будущий император Александр III) заказал у Васильева копию.
О, болото, болото!
Состояние природы, столь мастерски отображённое в «Оттепели», плохо отразилось на здоровье автора. Катаясь на коньках, Фёдор взмок, а на следующий день слёг в лихорадке. Она приняла затяжной характер и очень быстро проявилась в целом букете хворей, главной из которых стала чахотка. В качестве панацеи эскулапы в один голос рекомендовали крымский климат.
Летом 1871 года Ялта пополнилась ещё одним страдальцем. Впрочем, сдаваться этот пока ещё крепыш не намеревался. Он юн, он полон творческих планов, и они обязательно будут воплощены на холсте и бумаге.
Однако «волшебный край» ещё не затронул душу художника. Конечно, он постоянно набрасывает в альбоме горы, море, кипарисы, но большая часть рисунков – сделанные по памяти пейзажи средней полосы России. Вскоре в его сознании окончательно сформировалась идея картины. Рассказывая о ней Крамскому, Васильев переполнен эмоциями: «Желаю показать утро над болотистым местом. О, болото, болото! Если бы Вы знали, как болезненно сжимается сердце от тяжкого предчувствия! Неужели не удастся мне вновь дышать привольем, живительной силой просыпающегося над дымящейся водой дня?» Так кристаллизовался образ шедевра, названного «Мокрый луг».
Ваша жизнь отзывается в моей
«Мокрый луг» получил премию на выставке. Работу, не торгуясь, купил Третьяков.
Но вырученные деньги мгновенно растворялись в ялтинской дороговизне, тем более что планировать расходы столичный франт не умел. Он, живя на «заимообразную пенсию» Общества поощрения художеств, пытался «держать фасон» и в южной провинции. Но главной бедой оказались по-мальчишески неразумные траты на красивые, но никчёмные вещи: залезая в долги, он покупал старинные восточные ковры и вазы.
«Плохим экономистом ты был ещё при здоровье», – тяжело вздохнул Павел Третьяков, читая очередную слёзную просьбу о деньгах в счёт ещё не созданных произведений. Но что тут поделаешь – надо поддерживать молодое дарование и материально, и морально. Отправил требуемую сумму, а в письме по-отечески укорял: не глупить с коврами, а немедленно разыскать в Ялте знаменитого лекаря Боткина. Павел Михайлович договорился, что он будет пользовать «дорогого больного».
Отдушиной в «невыразимом однообразии», терзавшем Фёдора, стал приезд «дорогого и единственного друга» – Ивана Крамского. Им есть о чём поговорить: Крамской напряжённо размышляет над сюжетом «Христос в пустыне», Васильева всё сильнее увлекает морская стихия. Он трудится над полотном «Прибой волн» и убеждается: изобразить их возможно «только положившись на чувство».
Разлетаются все планы
Общение Васильева и Крамского – настоящий эпистолярный роман. «Середина декабря, – пишет Фёдор. – Небо голубое-голубое, и солнце задевает лицо. Волны – колоссальные, и пена, разбиваясь у берега, покрывает его густым дымом, который чудно серебрится. Образ настолько очаровательный, что я рву на себе волосы, не имея возможности сейчас же бросить все дурацкие заказы и приняться писать эти волны. О горе! Вечно связан, вечно чему-нибудь подчиняешься!»
Модный художник немножко кокетничает. Предложение поступило не абы от кого – от великого князя Владимира Александровича! Сын императрицы Марии хочет подарить маме картину – потрясающий вид на море и горы, что открывается с балкона недавно построенной для неё виллы в урочище Эриклик близ Ялты. Зная богемную натуру Васильева, да ещё и расстроенное здоровье, представляешь, с каким настроением он взялся за столь ответственное дело: «Преглупейшая и преказённейшая штука будет». Но всё же «одолел себя, довёл благополучно до конца, и, сказать по чистой совести, вышло хорошо». Вельможному заказчику тоже понравилось, и он предлагает ещё одну работу: сделать живописные вставки – крымские пейзажи – в переносные перегородки, разделяющие помещения. «Мазать проклятые ширмы – эдакая мука!» – капризничает маэстро.
К далям стремится душа
Как говорится, нет худа без добра. Завораживающие пейзажи, увиденные в Эриклике, поездки на этюды вместе с Крамским позволили Фёдору прочувствовать новую для него природу и отразить чувства в красках. Название «В крымских горах» так же бесхитростно, как и сюжет: дорога, несколько чахлых сосен, женщина с ребёнком на повозке, запряжённой парой волов, идущий рядом крестьянин. Казалось бы, обыденная жанровая картинка – мгновение чьей-то жизни, выхваченное художником. Однако стоит всмотреться – и тебя буквально окутывает дымка, что спустилась по склону с проплывающих облаков.
Взгляд поневоле устремляется вверх, и душа, ликуя, начинает восхождение к вершинам деревьев, а от них – по горным кручам в горние выси. На смену холодной, тоскливой монохромности земли приходит розоватый, тёплый тон небес, наполненных бесконечным торжеством.
«Что-то туманное, мистическое, чарующее, точно какая-то симфония доходит оттуда, сверху», – восторгается Крамской. И понимаешь современников Васильева – живописцев, сказавших: «Достигший высоты, он открыл нам живое небо, трепетавшее у него на холсте».
Он вспыхнул звездою...
«Крым – поэзия! – радуется Васильев в начале нового, 1873 года. – Солнце не щадит тепла и света, деревья миндальные цветут – свежесть первого дня творения!» Он трудится не покладая рук. И – о чудо! – недуг отступает перед волшебной силой искусства. Доктор Боткин – личный врач императрицы – приятно удивлён: появилась надежда на выздоровление. Дыхание нормализовалось, кашель утихает, горло пошло на поправку. Теперь нужно завершить заветную, исполненную таинственной романтики «Заброшенную мельницу», которую никогда никому не показывал, потом воплотить неоглядную красоту моря! И наконец-то стать действительным членом Академии художеств – равным среди равных.
Но тут судьба наносит удар под дых. В получении звания «классный художник», что обеспечивает достойное положение в обществе, ему отказано. Ноги подкосились. Фёдор добрёл до кровати и уже не вставал.
...Ясным октябрьским днём на ялтинском кладбище, окружившем храм Иоанна Златоуста, вырос холмик. А спустя несколько лет на могиле «гениального мальчика» Иван Шишкин установил памятник с трогательной эпитафией. Однако не везло мастеру и после смерти. Монумент не пережил Великую
Отечественную войну. Он был восстановлен, но в 90-х бронзовый бюст стал жертвой вандалов.
Иван КОВАЛЕНКО, краевед
